Я в полет – ветер рвет оперение,
Я светить – приползает затмение,
Я мечтать – мне ушатами скепсиса,
Я улыбку – мне зависти герпеса.

(…)

На зелёном бархате сосны –
реденькое золото берёзы.
В рюмке на поверхности Апсны –
кольца от аккордов Берлиоза.

Стынет не наросшая броня,
тянет пореветь и обниматься.
То живого хочется огня,
то лыжню до снежного румянца.

Отрешённо взглядом утонуть
в гармоничной путанице веток,
уловив то самое чуть-чуть,
что доступно детям и поэтам.

Я устрою вечеринку стрекозы,
потому что… а не знаю почему,
интуиция колдует по всему,
игнорируя причины и азы.

Никого не позову — окно и свет,
незнакомые, наверно, налетят
на ситар и таблу, блюда наугад,
на компанию, а может тет-а-тет.

От лилово-слюдяного ветерок,
мимолётное нечаянное ах
и улыбка на неведомых губах
в лунном свете пары звончатых серёг.

В колее и келье слышится: впусти…
По рутинному — оттенок бирюзы,
по насиженному — промельк стрекозы,
и трепещет небывалое в горсти.

Я лила родниковую воду,
напевала беспечно про осень
и не знала, не ведала броду
в золотом своём простоволосье,
в сарафанности синего ситца,
будоражности пульсов и бесов –
несмышлёная жаркая птица
на опушке недетского леса.

Лишь вода закипала предвестьем –
я смородину-мяту бросала,
земляничный румянец невесты
колыхал тихий омут бокала.

Мёд янтарно струился из ложки
на плавучую дольку лимона,
смаковала преснушку по крошке
на крыльце над романом Голонов.

Замерев, ожидала десерта,
и дыханье смятенное молкло:
он пройдёт, полосуя по сердцу
серым взглядом под встрёпанной чёлкой.

Разве ж это свобода?
Нас ведут на убой
всех времён и народов
Никита Зонов

ходит кроткое стадо
отдавая гнильцой
скакану́ за ограду
я паршивой овцой

им оттуда укажут
что паршивая я
я иду по пейзажу
жезнерадостная

Целуя вскользь белёсый лёд,
металл поёт.
За перезвонами конька –
крыло-рука,

одним расплывчатым мазком
там, за бортом –
статичный мир, а я лечу
сродни лучу,

покоем вяжущую сеть
преодолеть,
идти на старт, вершить обряд –
подняться над…

(…)

На пути к себе, я как в колее:
Ничего важней, остальное – дым.
В личной скорлупе – инобытие,
Свечи алтарей, ритмы лет и зим.

(…)

Я жалею, когда… день кончается,
Я жалею, когда… том прочитанный.
Я жалею терять, если нравится,
Я жалею не знать, если скрытое.

Но когда закат – недалёк рассвет,
Непрочитанное бесценнее.
От “прощай” не так далеко “привет”,
и от скрытого — откровение.

всего и всех
так много,
так всегда…
дорога так бесконечна,
извечна череда
дерев и вех,
людей — им несть числа…
то жатва, то посев
то угли, то зола…
порядок!
куда мне с малостью моей —
белёсых прядок
шалость,
пружины строк
наивны,
повадка лететь на свет…
но я артачусь,
я — звено порядка,
я значу
не менее планет
и без меня
сансары нет

Я бездумно бросалась в пропасть,
Наступала на грабли вновь.
По опасным гуляла тропам,
И колени сбивала в кровь.
 
Я жила вопреки и слепо,
Замки строила на песке,
Безрассудно была нелепой,
Беспробудно была в тоске.
 
Синяков давно не считала
От ударов несбыточных снов.
На руках, как дитя, качала
Загипсованную любовь.
 
Миражам доверяла с рвением..
Из иллюзий построила мир.
Отвечала на боль терпением,
Если он по больному бил.
 
Неразумно, неправильно, глупо...
Может быть... И увы. Ну и что?
Шишки можно назвать наукой,
А невзгоды назвать – шапито.
 
И любить – вопреки, и верить:
Есть развязка у бед и пут,
И откроются нужные двери.
Синяки? Синяки пройдут.

Улыбаюсь, вспоминаю…
Понимаю: я другая.
Всё иное: новый свет.
И кому-то места нет.

(…)

Абсолютная тьма — нелепость,
Только болью затопит сердце,
Каждый раз открывает небо
Вслед закрытой другую дверцу.

(…)

С болью нельзя жить
Боль — ещё тот яд.
Вон над тобой нить —
чик — и ступай в ад?

(…)

Лишь та печать ценна в любое время,
Что поцелуем бог поставит в темя.

–-

Свобода, что ни говори – внутри.

–-

(…)

Осенний день подносят на ладони
прохладного кленового листа.
Сегодня я отвязанно не та,
Что накануне… Утро полутОнит
сонату, что ещё не прожита…