Навытяжку в шкафу лампасы алы,
неугасимо золото погон.
В последний путь уходят генералы –
высокой пробы стойкость и заслон.

С трудом шагая в гору в новом веке,
нажитый груз не скидывая с плеч,
они умели так по-человечьи
вести вперёд, осилить и беречь.

Колышат флаг аккорды лакримозо
залётный тянет по полу сквозняк,
дрожит в стаканах завтрашней угрозой
разлитый на помин души коньяк.

Уберегли бы. Если бы батя после Афгана не съехал с катушек.
Уберегли бы, если бы в хате, не в съёмном бараке, грели бы душу.

Если бы ласкова мама бывала по возвращении с третьей работы,
Если бы в фильмах ножом не играли так, что «геройствовать» было охота.

Уберегли бы, когда обучаясь, были душою ребята согреты.
Иммунитет бы от лжи получали в поисках правды в сетях Интернета.

Не пропитались угрюмою злобой, светлые бы отыскали дороги.
Уберегли бы, умея особо юные души беречь педагоги.

Уберегли бы, когда научили видеть в любви смыслы и благодать.
Чтобы завалы завистливой гнили не вызывали желанье стрелять.

И не пришлось бы молить за невинных – в мареве слёзном светлые нимбы…
Жизней и стен не дымились руины, уберегли бы. Уберегли бы?

Рассыпалось прошлое в колкое крошево,
горестный тлен.
Не жалея колен, я – в осколки:
вернуть бы, спасти!
Все пути Галатеи
от воли творца – стежки за иголкой,
сердца
вне его рассыпаются в прах,
отпечаток тоски на губах…

Вопреки этой тьме без просвета
придумала вето
стараниям сделать разбитое наше – целым.
Отрезвела.
Раз билось, накрыл дурман –
знать, оно изначально имело изъян.

Звали его, как положено, Миша,
Правда, давно. Или это был сон?
Звуки извне доносились всё тише
В тёмный подвальчик на стыке времён.

Изредка лучик с танцующей пылью
Скальпелем резал заброшенный хлам.
В эти минуты мучительней ныли
Драные лапы и ниточный шрам.

Больно змеились по дрёме разломы,
Помнилось, раньше и он был любим
Девочкой… нежно. Кому не знакомо
Очарованье до боли родным?

Только приходят другие игрушки,
Старым – заслуженный отдых. Подвал.
Била судьба по мохнатой макушке,
Мишка спасался лишь тем, что дремал.

Как-то судьба расшалилась, играя,
Ей пируэты вершить не впервой.
Девочка (девочка?! Нет… то другая)
Мишку нашла: ой, хороший какой!

Новой забавой малышка довольна,
Вообразила больницей диван,
Мишку «лечила»… О, как это больно,
Если до старых касаются ран!

Он от заботы размяк, отогрелся,
Прыгал и звал, улыбаясь, на вальс!
Двигалось ловко мохнатое тельце,
Нежность сияла из бусинок глаз…

Вдруг появилась душистая дама,
Строго внушала: порядок – закон,
Не допускающий лишнего хлама.
Хламом таким по закону был он…

Мишку несли за пришитое ухо,
Он всё не верил, не верил, урчал!
Но без программы душевного слуха
Кто его слышал? И снова – подвал.

Бесперебойно сработала схема
«Лишнее прочь». Было, будет и впредь –
Темень подвала, где кукольно немо
плачет игрушечный старый медведь.

По усталому снегу из прошлого прочь…
Для смешинок глаза мои, сну – моя ночь,

Для улыбки – губы, а плечи – для ласки,
Для прогулки аллеи, душа — для сказки.

Для другой ладони – озябшие пальцы,
Замирание сердца – для тихого танца.

Для весеннего ветра светлая чёлка,
Для жасмина с черёмухой – ваза на полке.

Это светлое платье — для апреля и мая,
Я из боли своей по чуть-чуть вырастаю…

Накрыло. Давит. Ниже, ниже…
Прижухли крылья, ко мне прижались.
А как раскрывались – рыже! Удало!
Сверху тучи. Вернее, одна – неохватная серость,
вата…
Хотелось
полётов с ветрами,
по солнечным струнам,
в храме утра нащупывать тропы и строки
босыми ступнями,
огня не скрывая за скобками губ,
желания жить безоглядно…

Нещадная темень.
Накрыло. Скрутило в пугливый клубок.
Силки горько-сумрачных мыслей –
зависла в неволе тоски.
Мне бы в поле …
Росток
там неистово тянется к небу
ненастью и тьме вопреки – истина.
Бьётся в ладони спасительной нитью
наитие? весть?
За всеми свинцовыми тучами – солнце.
Есть!

Только глаза открыла –
вижу твоё «привет»…
Что за дела? Ты – вето.
Я же теперь бескрыла.

Толку в луче меж нами?
Только болит сильней.
Он никого не греет
в этом разбитом храме.

Или тебя не знаю?
Ты и не ждёшь ответа…
Что же пишу «привет»,
в угли ступив босая?

На кусочки рассыпалось прошлое,
на осколочки и лоскутки.
Я коленями – в адово крошево,
в неизбывном дурмане тоски.

Не сложить, не увидеть прежнее
в мешанине солёной смальты.
Ускоряется центробежное
и осколками ранит пальцы.

(…)

На дальнем плане - роща - чуть размыто,
скользящий фокус - серый автобан.
На этот фон из мысленного сита -
прощанье взглядом, горечь (крупный план).
  (...)

Я бездумно бросалась в пропасть,
Наступала на грабли вновь.
По опасным гуляла тропам,
И колени сбивала в кровь.
 
Я жила вопреки и слепо,
Замки строила на песке,
Безрассудно была нелепой,
Беспробудно была в тоске.
 
Синяков давно не считала
От ударов несбыточных снов.
На руках, как дитя, качала
Загипсованную любовь.
 
Миражам доверяла с рвением..
Из иллюзий построила мир.
Отвечала на боль терпением,
Если он по больному бил.
 
Неразумно, неправильно, глупо...
Может быть... И увы. Ну и что?
Шишки можно назвать наукой,
А невзгоды назвать – шапито.
 
И любить – вопреки, и верить:
Есть развязка у бед и пут,
И откроются нужные двери.
Синяки? Синяки пройдут.

Абсолютная тьма — нелепость,
Только болью затопит сердце,
Каждый раз открывает небо
Вслед закрытой другую дверцу.

(…)

С болью нельзя жить
Боль — ещё тот яд.
Вон над тобой нить —
чик — и ступай в ад?

(…)

Вам больно жить? Как жжет Любовь,
и режет Ревность – нож по нервам,
и душу рвет реальность снов,
неумолимость жизни-зебры!

(…)

Бейте до крови. Бейте до стона.
Бейте, без жалости, без состраданья.
Слезы и боль собираете данью
С неозверевших и с окрыленных.

Алым по коже – свистящею плетью.
Чтобы в глазах затуманились звезды,
Чтобы растаяли свечи и грезы —
Право имеете. Бейте же. Бейте!

Надо ли сдерживать силу размаха?
В сердце остатки тепла задушите.
Вы же в партере единственный зритель
Этого вашего личного страха.

Нет, я не пас и всё ещё ползу
по тёмному, построчно, словно титры.
Я в слёзную впаяла железу
упрямый вызов вечному арбитру.

(…)