Тик да так.
Шаг да шаг, тяжелей рюкзак.
Но в апреле звенит ивняк –
так и тянет уплыть, истая –
воспарить лепестками мая,
меж черёмух шнырять шмелём,
гладить липы медовым бликом,
разрумянить июнь клубникой,
пить минуты горячим ртом –
самый смак.
 
Тик да так.
Кап да кап по берёзе сок
или это в часах песок –
вон, натикало полбархана.
Знамо дело, не только манна.
Не удержишь его в горсти,
уступая себя трясине...
Но лечу от земли до сини –
из потребы расти, расти
по пути.

Звёздные сполохи – с плеч.
В строй – непривычная стать.
В ножнах на поясе – меч.
С кем или с чем воевать?

Пустошь, не видно конца.
Камень дороги… Идти?
Дым, аромат чабреца…
нет направленья пути.

Пальцы с кольцом » сохрани»,
в сторону – кружево штор.
Веры прозрачная нить
пишет неясный узор.

Чудится пропасть во ржи,
май недоверчивый – юн.
Где-то огни, этажи,
малые зёрнышки рун…

Где-то с картинками том,
рыцарь прекрасный в седле.
Колкие мысли о том –
стынут на синем стекле.

Жемчуг на шее луна
кутает в призрачный свет.
В этой дороге из сна
карты и спутников нет.

Холод ползёт по пятам.
Камень дороги – иди!
Грею свой маленький храм,
руки прижавши к груди.

Рассыпалось прошлое в колкое крошево,
горестный тлен.
Не жалея колен, я – в осколки:
вернуть бы, спасти!
Все пути Галатеи
от воли творца – стежки за иголкой,
сердца
вне его рассыпаются в прах,
отпечаток тоски на губах…

Вопреки этой тьме без просвета
придумала вето
стараниям сделать разбитое наше – целым.
Отрезвела.
Раз билось, накрыл дурман –
знать, оно изначально имело изъян.

Все будет хорошо! Отринем беспокойство,
Оно рисует день, который не пришел.
Подмогой будет лад разумного устройства,
Ты – на пути его. Все будет хорошо!

Пусть импульсом добра и солнечного света
Согреется душа, наполнятся шаги,
Продолжишься, свершась в неизмеримом Где-то,
Отгородив от тьмы незримые круги.

Все будет хорошо! Направим силу мысли
На радость бытия, и телом и душой.
Природа и душа на звездном коромысле,
А ось – сама Любовь. Все будет хорошо!

Я – застывшее дерево берёзы, от зимних морозов спрятавшееся в спасительный сон: не мёрзнуть, не дрожать, не искать тепла заледенелыми ветками. Недавние порывы безжалостного ветра гнули и казалось, сломают. А теперь по мне начинают двигаться тёплые соки… Во мне рождается желание раскрыться – листьями, свежим ароматом…

Я – маленький синий подснежник. Под добрыми лучами моего Солнца я оживлённо, снежинка за снежинкой раскапываю навалившиеся снега холода, равнодушия, малодушия, обид… Я раскапываю снег зелёными ладошками, хочу наверх, ввысь, к теплу, к жизни, к Солнцу. Не желаю больше припадать к земле в ледяной темноте одиночества! Хочу расцвести, изо всех своих молодых сил. И подарить себя.

Я – верба на берегу реки. Зима внушала мне, что каждый мёрзнет в одиночку. Она заледенила песню речки. Она бросала в меня колючие льдинки обмана и разочарований. Зима оставила меня одну и велела выживать как хочу. А я выжила. Моё Солнце коснулось меня ласковыми теплыми лучами и я в ответ раскрылась нежнейшими пушистыми вербочками. Хочу чтобы прикосновение ко мне дарило тепло и радость. Дарю свою мягкость и пушистую нежность – я для этого и родилась.
Я пробуждаюсь… После зимы, холода, жестокости, обид и нелюбви. Пробуждаюсь к Весне, к жизни, к Любви. К Солнцу.
Пробуждаюсь, чтобы сделать чей-то день добрее.

По усталому снегу из прошлого прочь…
Для смешинок глаза мои, сну – моя ночь,

Для улыбки – губы, а плечи – для ласки,
Для прогулки аллеи, душа — для сказки.

Для другой ладони – озябшие пальцы,
Замирание сердца – для тихого танца.

Для весеннего ветра светлая чёлка,
Для жасмина с черёмухой – ваза на полке.

Это светлое платье — для апреля и мая,
Я из боли своей по чуть-чуть вырастаю…

Я сегодня богата светом
И здорова от темноты.
Платье солнечное надето
На простуженные мечты.

Мир от солнца и от мимозы
Золотой… За твоим плечом
Отметает остатки прозы
Разогнавшийся метроном.

Мне теперь согревать и радовать 
Так же нужно, как и дышать.
Я рисую улыбкой радугу —
Утра раннего благодать.

Мчалась трассой и – на обочине,
ошарашена, скособочена,
до поры какой-то отсрочена,
мимо общий поток бурлит.

На обочине в неподвижности –
куст цикория, два булыжника,
фантик пыльный, обложка книжная –
мир без цели и без орбит.

(…)

Накрыло. Давит. Ниже, ниже…
Прижухли крылья, ко мне прижались.
А как раскрывались – рыже! Удало!
Сверху тучи. Вернее, одна – неохватная серость,
вата…
Хотелось
полётов с ветрами,
по солнечным струнам,
в храме утра нащупывать тропы и строки
босыми ступнями,
огня не скрывая за скобками губ,
желания жить безоглядно…

Нещадная темень.
Накрыло. Скрутило в пугливый клубок.
Силки горько-сумрачных мыслей –
зависла в неволе тоски.
Мне бы в поле …
Росток
там неистово тянется к небу
ненастью и тьме вопреки – истина.
Бьётся в ладони спасительной нитью
наитие? весть?
За всеми свинцовыми тучами – солнце.
Есть!

Просыпались точки возврата
в ладони белёсого дня
и смотрят чудно-диковато
на нынешнюю на меня.

Одна — до сих пор болевая,
лечить да лечить бы ещё.
Другая горит, не сгорая,
пристыженным пурпуром щёк.

А третья — от знака вопроса,
там так и не найден ответ,
и горький дымок папиросы
не тая, висит много лет.

Дорога суха и горбата
в колдобинах вечных дилемм.
Что смотрите, точки возврата?
А вы и не точки совсем…

Только глаза открыла –
вижу твоё «привет»…
Что за дела? Ты – вето.
Я же теперь бескрыла.

Толку в луче меж нами?
Только болит сильней.
Он никого не греет
в этом разбитом храме.

Или тебя не знаю?
Ты и не ждёшь ответа…
Что же пишу «привет»,
в угли ступив босая?

Ирида, ты? Так вот, откуда
лиловой стынью опалён
мой сон. Цвета твоих пламён
отрадны мне, уж очень худо.
Смотрю незряче у черты,
в которой жизнь и смерть свиты.

Ирида, это ты мостила
пути Её босым шагам?
Ну как Она – спокойна там?
Вдали́ от адова горнила?
Ушла ли боли маета
и горечь складочки у рта?
Скажи… она меня простила?

Прощать умела – льды-печали
в глазах сквозили бирюзой,
чуть-чуть солёной и незлой –
лучились и не обжигали.
Глядишь – обиды нет, прошла,
она по-прежнему светла
и помнит старое едва ли.

Вокруг неё бывало ало,
лазурно, зе́лено, желто́ –
был цветом звук, цвета звучали
для нас, настроенных на то.
Теперь её природный май –
во мне. Увидишь, передай:
её побегов тут немало.

Ирида, пусть… Ушла. Оставив
осколки дивного моста.
Они, земному не чета,
спешат росой истаять в яви…
Жду радуг, стану духом выше –
скажу, что не успела. Слышат
нас там, на зыбкой переправе.

Волочится минута пешком,
за минутой час –
будто ком,
по течению общих трасс и фраз серобетонных –
а я – птица,
испоконно летуча.
Сверху туча –
пытливая линза перед глазом Кого-то,
а внизу – пазлы пламени, пепла и пота –
единицы, нули, нули
на предметном стекле земли…
Предрассветно слепому по-птичьи кричится:
окрыли!

В укромной папке – фото той весны.
Твоё лицо – нездешняя печаль,
портал в миры, до атома – мои,
до капли – наши.
Мы милы, хмельны,
и будто подвенечная вуаль –
жемчужно-золотистые слои
распахнутой над нами вышины.

Твои-мои миры пусты теперь:
моё ничто затеряно в толпе,
твой сумрак стынет на семи ветрах.
Лишь это фото – призрачная дверь
на старой, позабывшей нас тропе.
Мы без неё скитаемся впотьмах,
где по колено – прах, по горлу – страх.

Миры, до грана наши, где-то есть!
Там наши песни, ве́лики, балкон,
и мятный луг, и общие коты,
и разрешают вместе умереть
на высшей ноте песни в унисон,
чтобы остались дети и цветы
такой же беззаветной чистоты.

А тут… мытарит, мает и сбоит.
Мы отклонились от своих орбит.

Я устрою вечеринку стрекозы,
потому что… а не знаю почему,
интуиция колдует по всему,
игнорируя причины и азы.

Никого не позову — окно и свет,
незнакомые, наверно, налетят
на ситар и таблу, блюда наугад,
на компанию, а может тет-а-тет.

От лилово-слюдяного ветерок,
мимолётное нечаянное ах
и улыбка на неведомых губах
в лунном свете пары звончатых серёг.

В колее и келье слышится: впусти…
По рутинному — оттенок бирюзы,
по насиженному — промельк стрекозы,
и трепещет небывалое в горсти.